1.

Так я в школу тогда и не пошла. Аттестат за семилетку мне дали, хоть я и не училась последние полгода, после того, как у нас дом сгорел - пожалели, вся черная ходила, худая, в обносках. Сгорело все, остались в том, что на себе было, соседи приютили христа ради. Потом приносили, кто что мог из одежды, поесть, колхоз помог, новую избу отстроили за полгода. А ведь ничего не было, Люба, помню, на пепелище выкопала ходики – смотри, мама! – а они обгоревшие, закопченые, в золе. Не ходили уже, конечно, выбросили.

Мне бы ходики сыскать -
Давнее мечтанье,
Чтобы цепкой потрещать
И глядеть на маятник.

Перестала понимать,
Что это за числа.
Годы, даты, письма, мысли

Ну, какая же я мать! -
Сыновья не пишут.

Выбросили ходики,
Гирьки в виде шишек.
Исходились?
Вроде нет.

Сын говорит, так и напиши, как все было, одно за другим, а я словно боюсь. Только начну об этом вспоминать, писать и словно опять возвращается испуг и ватная пустота.

В общем, наверное, во всем сосед виноват, сейчас уже не помню, как его звали. Дед, пожилой мужчина. Задняя стена избы сеновалом выходила на его участок и он постоянно к ней сваливал ветки, солому, всякий хлам. Один раз эта куча уже загоралась, но мы вовремя заметили, потушили, заставили его убрать. А потом он опять ветка за веткой кучу накидал и, наверное, оттуда-то и занялось.

В тот день мама была в поле, я в школе, а Нина, получается, дома. Ей тогда лет пять было, одна-не одна, не помню, путаница какая-то. Сын спрашивает, а где были Люба, Лида и Аркадий – не помню ничего.
Помню только, я иду из школы, от Котельнича, а мне навстречу кто-то из наших, с Комиссар. «Да ты не знаешь, что ли? Ваш дом-то сгорел…» Я ничего не успела подумать, припустила со всех ног, только повторяла, помню: «Только бы неправда, только бы не у нас…» К окраине подбегаю, поворачиваю на дорогу в сторону дома и тут понимаю – впереди пустое место, не хватает чего-то, что всегда было, словно провал какой-то. И все черно-белое, как в кино про войну. И дальше ничего не помню. Про ходики мне уже потом рассказали, сама я этого не видела.

Еще помню, валенки горели. Это уже в новой избе, мы, все дети, на полатях спали, а валенки на загнеток поставили сушиться. Печь была протоплена по-зимнему, как следует, валенки к ночи затлели, пар вышел, стали дымиться, всю избу заволокло. Если бы я не проснулась, так бы и угорели все. Я вскричала, мама проснулась, Нину в охапку, нас тряпкой подстегивает, сама в ночной рубашке, на снег повыкатывались. Мама валенки выкидала, двери-окна распахнула, стоим босиком, запыхались, мороза не чувствуем. Остались с одной парой валенок на всех детей, и те чудом уцелели, Петрович кое-как залатал.

Потом я самовар сожгла. Мама велела поставить самовар, я заторопилась, щепок в него закидала, подожгла, раздула и только тут поняла, что не проверила, есть ли в нем вода. Огонь вмиг занялся, разгорелся как не бывает, когда он полный водой, пламя загудело, металл на глазах стал чернеть, потом пошел красными раскаленными пятнами, громко щелкнул раз, другой и стал разваливаться на части. Хорошо, что дело было не в избе, во дворе, потому что я словно окаменела – стою, смотрю, и не могу ни сдвинуться с места, ни вскричать. Думала только – сейчас мама меня прибьет. А мама ничего не сказала, посмотрела на меня и принялась убирать обугленные железки. Наверное, у меня на лице все было написано, как я перепугана.

2.

Все время вокруг меня рушилось, ломалось и горело – страны, города, власть, дома и самовары, поезда и самолеты, люди спивались, голодали, болели, тонули, умирали. Что мне оставалось делать? Я думаю, что отсюда испуг и ватная пустота, в этом их причина.

Все ломалось и горело –
Самолеты, города,
Люди, страны, поезда.

Никому не будет дела
До того, что я боюсь.

Повторяю я одно -
Я мечтаю, что влюблюсь
Так, как в книжке и в кино.

И тогда я все забуду –
Как болели, умирали,
Как спивались, как страдали
Как тонули, как боялись -
Позабуду навсегда.

Потом старшая сестра, Лида, вышла замуж и уехала. Как я ей завидовала! От нее приходили письма, в которых она писала, что у них все хорошо, в Магадане длинная зима, много снега, на фотографии она была худая, немного уставшая, в шубе, такая красивая! А я осталась за старшую, поступила было в педагогическое училище после семилетки в Юрьеве, но не смогла учиться и вернулась домой. Тогда меня мама и устроила на каблучно-колодочную фабрику в Котельниче, на выточку. Уставала я страшно! Может, даже и не от того, что работа была трудная, а от того, что после работы нужно было бежать домой, маме помогать по хозяйству. Люба, Аркаша и Нина были еще школьниками, их нужно было как-то одеть, чем-то накормить, а какие тогда были заработки!

Ведь это было то самое время, когда арестовывали за «колоски». Такая статья была, называлась «Хищение колхозного имущества». Голод после войны был страшный, а весь хлеб, что собирали в колхозе, отправляли в город, жили на те крохи, что давали за трудодни, и тем, что вырастет в огороде и на осырке – овощи да ячмень, некоторые годы позволяли покосить траву вдоль дороги, тогда еще и сеном разживались, его в колхоз сдать можно было. В войну так и вовсе суп из лебеды варили, весь хлеб на фронт шел.

Из школы я возвращалась по тропе через колхозное поле. По осени хлеб был уже убран, но вдоль тропы валялись скошенные колоски, несобранные или попадавшие с машины. Вот было счастье их собрать, потереть между ладонями, сдуть полову, а зернышки отправить в рот, и жевать до самого дома. Мы, дети, уже знали, что за это отправляют на лесоповал в Пермскую область, что оттуда живыми не возвращаются, но ничего с собой поделать не могли – боимся, коленки слабеют, но дрожащими руками собираем колоски, быстро-быстро трем в ладонях, бросаем в рот и замираем от сытого восторга, в ватной пустоте, настороженно пожевывая сладковатую зерновую массу.

Когда получила первую получку, купила пряников в фабричной лавке, триста грамм и все съела, пока до дома дошла. Маме деньги отдаю, а она пересчитала и спрашивает: «Где остальные?» Пришлось признаться. Тогда ведь каждую копейку считали, валенки дырявые одни, туфли выходные, на три размера больше, мне Лида давала. На танцы приду, а плясать не могу – боюсь, что туфли слетят. Так и сижу в углу весь вечер.

Упадет закат за речку,
Запоет в ночи гармонь,
Убегу, платок на плечи,
В волосах моих пион!

Для кого я губы крашу,
Для кого в глазах огонь?
Когда вырастет мой младший –
Запишу на аккордеон.

3.

Сидела, слушала, как гармонист играет, смотрела на него, так и влюбилась. Леша Бычков его звали. Я не пляшу, потому что мне сестрины туфли велики, а он играет, ему плясать недосуг. Я на него смотрю, а он на меня. Если кто из парней подойдет меня пригласить, Лешка сразу меха рукой зажимает и перестает играть. Все в крик: «Что такое?», а он ни за что не продолжит, пока парень не отойдет от меня. После танцев гуляли, Лешка впереди с гармошкой, я рядом с ним под ручку, а сзади девчонки с парнями, кто парами, кто так. Наутро домой вернусь и на цыпочках до кровати, чтобы маму не разбудить, чтобы не заругалась – через час-другой ведь уже вставать, на работу идти.

Молодая была, два часа посплю, вскочу, холодной водой в лицо плесну – и на фабрику. А в цеху гул, станки визжат, лампочки через одну горят, окна черные от пыли. Мне нужно наметки разглядеть, заготовку со всех сторон оценить, нет ли сучка или трещины, потому что, если ты забраковала – подготовительный участок виноват, но если уж в работу взяла и испортила – тут уж только с тебя спрос. У меня глаза слипаются, наметка плывет, заготовка из рук валится. Одну испортила, вторую запорола, руки дрожат, но ведь и план делать нужно! Как я все это выносила, ума не приложу. И ругали меня, и премии лишали, и в уборщицы грозились перевести – даже мама приходила в отдел кадров, просила за меня. Маму все уважали, так мне и сказали, «только потому, что Татьяна Романовна просила, но теперь старайся изо всех сил, чтоб ни одной заготовки больше не испортила!»

Ведь тогда все всё понимали. Если собираешь колоски у дороги - значит, расхититель колхозного имущества, если деталь запорол – значит, вредитель, а если на работу опоздал или, не дай бог, прогулял работу – то враг трудового народа. Порядок был, хоть чего-то боялись, не то, что потом, когда вор на воре и крали грузовиками, или сейчас, когда честный значит бедный.

В общем, выписали мне последнее предупреждение, я дала честное комсомольское слово, что больше ни одной детали не испорчу, и пошла домой. Через поле по тропке иду и повторяю: «Я не вредитель ведь какой-нибудь, буду стараться, буду внимательная и аккуратная и справлюсь. Меня еще хвалить будут и в пример всем ставить. Или даже на доску почета повесят, как Маньку с подготовительного участка». Уговариваю себя, а перед глазами заготовки плывут – то сучок в детали затаился, то червоточина, - вглядываюсь в них, кручу перед мысленным взором и отбрасываю, отбрасываю в жестяной короб с браком. «Бог мой, - думаю, - а работать-то чем, план-то чем делать?!»

Домой пришла, сели ужинать. Я маме рассказываю, что теперь стану внимательной, буду смотреть во все глаза и что меня повесят на доску почета. Говорю, а радости никакой, потому что все мысли о заготовках, чтобы они вдруг стали крепкими и качественными, чтобы я смогла исполнить свое честное комсомольское слово. Мама на меня смотрит внимательно, а потом поднимается и еще пару картошин мне подкладывает, да масла сливочного кусочек.

Ближе к вечеру собралась на танцы. И маме сказала, и себе пообещала, что только немного посижу, на Лешку погляжу и домой, гулять не пойду – завтра ведь на работу. Зашла в клуб, Лешка, вижу, обрадовался. Сразу меха развернул и заперебирал ловкими пальцами по кнопкам:

«Один гигант француз
По имени Монтруз
Сказал, что он не уважает русский флот!
А мистер Кляузер
Достал свой маузер
И на пол грохнулся гигант француз…»

Улыбается мне, смеется, и я ему улыбаюсь. До чего же мой Лешка хорош! Ни у кого из девчонок такого веселого парня нет! Даже у Маньки с подготовительного участка. Так задорно играет, что ноги сами в пляс идут. Сижу на стуле и в такт прихлопываю да плечами повожу. И вот! И вот, и вот - опять в руках заготовка, станок ритмично постукивает, в такт подвизгивает пила в распилочном цеху, и я кручу заготовку в руках, оглядываю со всех сторон – тут сучок, а тут червоточина, а тут словно трещинка затаилась. Или не трещинка, а просто прожилка. Да и сучок сучку рознь, если он молодой, небольшой и с основания – такой даже прочности придает. Хотя кто же его разберет, что там внутри, в середине заготовки. Вот и начальница участка из-за плеча заглядывает, что я там столько вожусь, почему не вытачиваю каблук. И парторг цеха в дверях с Манькой с подготовки о чем-то толкует. Не иначе как обо мне, о том, что я много заготовок бракую! Ну, точно, на меня Манька пальцем показывает, на меня парторг смотрит пустыми глазами. Руки становятся ватными, пальцы не слушаются, пытаюсь заготовку в станок установить и не попадаю, не попадаю! А сзади уже начальница за плечо трясет: «Да что с тобой такое!»

Не начальница это вовсе, а Лешка мой. Трясет меня за плечо, в глаза заглядывает беспокойно, гармошка через плечо, а я в лямку гармошки вцепилась и тяну, и дергаю к себе. Девчата уже на дворе, под окном галдят, парни тянутся к дверям, гогочут, на меня оглядываются. Ох, стыда не оберешься, туфли рваные, платье сестрино в оборках! Хотела убежать, а Лешка не пускает, что с тобой да что, выпытывает. Не знаю, ничего, я слово комсомольское дала, домой мне надо. Комсомольцы тоже парни ничего, шутит Лешка и обнять меня тянется. Оттолкнула его и на двор, к девчонкам, реву, сама не понимаю, отчего. Они утешать, на Лешку зыркают сердито. Кто сердито, а кто и подмигивает – Лешка парень-то видный, веселый, гармонист, одно слово. Успокоилась, слезы высохли, так и пошли в сторону моего дома – впереди Лешка, я чуть в стороне, в платок закутавшись, девчата с парнями сзади, не мешают нам ссориться.

До калитки дошли, остановились. Лешка кнопки гармошки тихо-тихо перебирает, смотрит на них внимательно. Я за калитку держусь, глаза прячу. Парни с девчатами на дороге стоят, переговариваются. Постояла я, постояла, повернулась, калитку открыла да пошла к дому. За спиной, слышу, гармошка стихла, парни с девчатами на дороге замолчали. А на крыльцо ступила, гармошка как вскрикнет, как запоет:

Я влюблен в тебя на треть.
На вторую треть – расстроен.
Что ж на третью - умереть,
Чтоб тебя не беспокоить?

Расскажи ты мне, гармошка,
Как мне быть на третью треть -
С нею, что ли, быть хорошим,
Иль с другою песни петь?

А гармошка, что гармошка!
Ей бы кнопки кто давил.
Подожду еще немножко,
До утра, с последних сил…

Улыбаюсь. Хороший у меня Лешка, терпеливый.

Мама спать укладывается. Ей завтра в поле. И мне с утра на фабрику. Легла, одеяло подоткнула, поначалу опять заготовки поплыли, потом Лешка в глаза заглянул, «Спишь? Ну, спи», улыбнулся.

4.

Лес на стене нарисован, озеро, по озеру лебеди плывут, красивые, белые, какие в жизни не бывают. Шеи у них длинные-длинные. Так хорошо картина нарисована, что на фотографии и в самом деле словно у волшебного озера стоишь, как на картине у художника.

Слышу, как начальница участка говорит фотографу, что лебеди на доске почета будут нехорошо, что лучше бы трубы завода и самолеты с тракторами. Фотограф отвечает, что тракторов у него нет, а лебеди очень красивые, всем нравятся. Тогда, начальница говорит, совсем уберите лебедей, пусть без фона будет. Парторг, говорит, мне таких лебедей устроит, ой-ой. Жалко, конечно, лебеди красивые. У сестры Лиды есть фотография, где она с этими лебедями. Теперь она замужем, уехала, счастливая.

На доску почета у нас на фабрике фотографируют самых-самых лучших. Нужно и работать хорошо, и план выполнять, и чтобы по комсомольской линии тоже отличилась. Хорошо, что я справилась, так переживала. С Лешкой нужно помириться, он наверное обиделся, я же ему ничего не сказала. Ну, вот сфотографируют меня, повесят на доске почета, тогда он все поймет и увидит, какая я красивая и знаменитая, пусть даже и без лебедей.

Мы уже в цеху, начальница подводит меня к станку, говорит: «Держи заготовку, как будто вставляешь ее, а тебя будут фотографировать». Да как же так! Я ведь в сестрином лучшем платье, а станок весь в масле! Смотрю, а платье уже все в черных пятнах, оборки помяты. Что сестра скажет, как мама будет ругать меня, ведь это единственное хорошее платье! Волосы без косынки раздувает сквозняком, того гляди затянет в станок. Придерживаю их замасленной рукой, а начальница покрикивает: «Вставляй заготовку! Да в аппарат смотри!». Я на заготовку посмотрела, а она вся в сучках, в червоточинах и трещинах. Нельзя так, говорю, нельзя, чтобы на фотографии была бракованная заготовка! Все же увидят, что я брак делаю. Парторг подбегает: «Держи заготовку! Ты давала честное комсомольское слово!» Отвечаю гордо: «Нет! Я не вредитель и не расхититель колхозного имущества!»

А парторг уже за трибуной: «Ты говоришь, что ты не расхититель колхозного имущества, а кто колоски собирал вдоль тропы к дому?» Но ведь никто не видел, думаю. «Свидетель!», зовет парторг. Вижу, Лешка бочком вдоль рядов протискивается, гармошка через плечо. Ну, думаю, выручит меня, скажет, что не могла я закон нарушить. «Свидетель, вы ходили с обвиняемой через поле по тропе?», спрашивает строго парторг. «Ходили, конечно, все же видели», прячет глаза Лешка. «Лежали вдоль той тропы несобранные колоски?» - «Лежали, знамо дело, вдоль тропы-то все не сожнешь». Тут и Манька с подготовки выскакивает: «Я заготовки всегда делаю хорошие, какой материал дают, все равно хорошие. Я на доске почета вишу!» - «Вы утверждаете, что обвиняемая умышленно браковала и портила заготовки?» - «Умышленно-не умышленно, а заготовки у меня самые лучшие». Кадровичка вышла: «Я до последнего верила обвиняемой. Да и как не поверить, если человек дает честное слово, клянется самым святым, что есть у трудящейся девушки – комсомолом, если ее мать, заслуженная колхозница, ручается за нее. Разве могла я подумать, что за личиной хрупкой юной фабричной работницы скрывается расхититель колхозного имущества и вредитель? Что клятвы и честные слова говорятся только для того, чтобы сорвать выполнение плана нашей фабрикой, замедлить движение советского народа к комунизму!»

Вставай, кричат из зала, вставай же! Оглядываюсь, смотрят сердито, кулаки сжимают, осуждают. Да и поделом мне! Колоски воровала, заготовки портила и в ящик с браком кидала. Пора вставать, говорит парторг, слово предоставляется матери обвиняемой. Вот и мама идет по проходу, платок на плечи скинула, строго выпрямилась. Да, моя дочь – враг трудового народа, как отрезала. Полночи вскрикивала, то про танцы, то про детали – вот и проспала! Лешка с Манькой по сторонам стоят, держат меня под руки, Проспала, повторяют. Вставай, честное комсомольское слово нужно держать! И трясут меня, трясут за плечи.

- Что ж тебя не разбудить-то никак!

Это мама, она в ночной рубашке, за окном утренние сумерки. Мама трясет меня за плечи:

- Просыпайся, засоня! Половина седьмого уже.

Проспала! Холодной водой лицо обтерла, булку, что мама дала, схватила и – бегом со двора, по дороге в сторону тропки через поле. Бегу и думаю: «Ведь это я уже враг трудового народа, получается. Опоздала на работу. Только вчера меня ругали за бракованные детали, а сегодня я уже под статью попала. Теперь точно на лесоповал пошлют, а мне там не вытянуть, там и крепкие мужики ломаются, не то, что я – кожа да кости». От этих мыслей ноги ватные становятся, хочу бежать, а они не слушаются, каждый шаг через силу дается. Все труднее и труднее, в голове пустота и гул: «Опоздала! На лесоповал!» - и наконец оседаю без сил на глинистую тропку, опираюсь руками о землю. Ночью, похоже, прошел дождь, тропка раскисла, глина скользкая, пальцы ее проминают и колоски, колоски, «чтоб вам было пусто!», реву.

Вернулась домой, на работу не пошла. Юбку от глины застирала, сапоги помыла, к вечеру, к маминому приходу, высохнут. Как-нибудь, как-нибудь… Не хочу на лесоповал, не хочу сгинуть в пермских лесах!

5.

Наш отец пропал без вести в войну. От призыва на фронт его освободили, как кормильца семьи. Нас, детей, было четверо: Лида, я, Аркадий и Люба, и к началу войны мама Ниной беременна была. Однако повестка все же пришла – мобилизовали копать окопы под Вологдой. Пока доехал до Вологды, вышел новый приказ - формировать ополчение для обороны Ленинграда, а там уже не спрашивали, сколько детей. Опять погрузили в теплушки, выдали по одной винтовке на двоих, по пять патронов и повезли в сторону синявинских болот. Ни формы, ни сапог не дали, в чем уехал из дома, в том и воюй.

Как погиб, неизвестно. Кто-то рассказывал, что этот эшелон, в котором отец на фронт ехал, попал под бомбежку. Все повыскакивали из вагонов и врассыпную, по оврагам да за деревья. А бомба тут и накрыла, - где голова, где ноги. Потом бомбежка кончилась, паровоз дал гудок, кто жив остался, запрыгнул, раненых подсадили, а отца никто больше не видел.

Но еще, помню, мама рассказывала, что проездом с фронта, уже после войны, заезжал к нам однополчанин отца. Сидел, выпивал с мамой самогон за помин и рассказывал, что был Александр Иванович отчаянной смелости солдат и что была у него с собой фотография сына, Аркадия, значит. А когда уходил он в свой последний бой, достал ее из кармана, посмотрел на фотографию долго и сказал: «Вот, сын, ухожу я в свой последний бой, буду ли жив, не знаю, а ты живи за меня».

Кто-то, правда, говорил, что он не погиб, что в плен попал и увезли его в Германию, а оттуда после войны он, как будто, уехал в Канаду, там женился снова и жил долгие годы. Но мне кажется, что это неправда.

6.

К вечеру мама с поля вернулась. Как да что, спрашивает, справилась ли? Да-да, мама, говорю, все хорошо, план сделала, начальница меня похвалила. Вот и славно, дочка, все наладится. Подобрела, ушла блины на ужин печь. Блины у мамы пышные, сдобные, к блинам мы делаем две прикладки – сытную и сладкую. Сытная прикладка из яиц в мешочек, пока яйца горячие, ложкой их рубит, с маслом смешивает и круто солит. С такой прикладкой ешь блин за блином, не остановиться. Сладкая проще будет. Берешь трехлетнее малиновое варенье, уже засахарившееся, в воду его кладешь и в эту сладкую водичку блин макаешь. Дешево и сердито!

Только я с прикладками справилась, только мама блины на стол выставила, в окно – стук! Выглядываю, Лешка стоит у крыльца, переминается с ноги на ногу, картуз мнет. Чудной такой, в пиджаке с белой рубашкой, незнакомый без гармошки. Ох, никак его с фабрики послали узнать, почему я на работе не была! Только я так подумала, только хотела было выскользнуть на крыльцо, сказаться больной и отослать его прочь, как мама выглядывает через плечо: «Никак твой ухажер пришел! Ну, зови-зови, будем знакомиться, блинов на всех хватит!» Накинула платок на плечи, волосы поправила, вышла на крыльцо: «Ты что пришел?» - «По делу…» - «С фабрики послали?» - «Нет, зачем с фабрики? Я сам по себе…» И как картузом оземь: «Я к Татьяне Романовне. Разговор есть». Ну, хоть не с фабрики, думаю. Но что за дело еще? «Ну, входи, деловой, мама велела тебя звать», улыбаюсь.

Лешка прошел через сени, вошел в избу.

- Здравствуйте, Татьяна Романовна!

- Ну, здравствуй, коли не шутишь, - кивнула мама Лешке. – Заходи, садись к столу, блинов с нами поешь.

- За блины спасибо, но я по делу, – картуз на гвоздь у дверей повесил, стоит у стола, не садится, мнется.

- Такое дело важное, что и блинов не отведаешь?

- Ну… Важное, да. Нужно посидеть, поговорить…

Лешка достает из внутреннего кармана пиджака бутылку, завернутую в газету. Ну, ты посмотри! «Столичная»! У нас в деревне в те годы водку называли «белым вином», и шла она как нынче дорогой коньяк. Бутылку на стол ставит, на меня косится, дает понять, что мешаю я ему.

- Ну, что поделать, - мама строга, - Нужно, так нужно. Иди, дочка, задай что ли корма скотине.

И на мой возмущенный взгляд:

- Возьми себе блинов! И прикладки отложи.

Я с тарелкой в сени вышла, а сама тут же к двери ухом прижалась. Слышу, Лешка разговор начинает издалека:

- Как, Татьяна Романовна, урожай-то в этом году? Много ли пожали?

- Урожай неплохой. В прошлом году был лучше, но и в этом ничего, двенадцать мешков овса в колхоз сдали и ларь полный, скотине на зиму хватит.

- А косить у дороги агроном разрешил?

- В июле косили, а сейчас говорит «позже приходи, мне отчет в район нужно готовить». А когда же позже? Белые мухи скоро полетят. Да ты блин-то бери. И прикладку не жалей.

- А может, того, Татьяна Романовна? «Столичную»-то откроем?

- Откроем, как не открыть. Ты только вокруг да около не ходи. Дело, говоришь, у тебя?

Мама встала из-за стола, зазвенела стопками.

- За урожай?

- За урожай!

Выпили, закусили блинами.

- Я про урожай, Татьяна Романовна, вот к чему. Муж Ваш, Александр Иванович геройски погиб на фронтах войны. Все его знали. Самый умный был на деревне, и справедливый, не зря его председателем артели поперву выбрали, пока из города партийного не прислали. Теперь весь дом на Вас – и дети малые, и девицы. Трудно одной тянуть такое хозяйство!

- Да что ж легкого, - соглашается мама, - старшая-то хоть замуж выходит за хорошего человека, за судового механика, за нее я спокойна. А за Галку я очень тревожусь…

- Вот-вот, и я о том же! – оживляется Лешка, - Она не лентяйка, на фабрике работает, а все равно… Да, а Александру Ивановичу вечная память!

Закруглил, словно спохватившись.

- Хорошо. И твоего брата помянем, мало пожил, недолго и повоевал.

Выпили по второй.

- Татьяна Романовна! – решительно крякнув, продолжил Лешка, - Вот смотрю я на Вас, и Вы мне как мать!

- Уж прямо мать! – смеется мама, - А я-то было подумала, что ты ко мне свататься пришел, то про урожай, то про воспитание детей!

- Не-е-ет, ну что Вы, - тянет Лешка, - То есть, так-то Вы правильно поняли, конечно…

- Ну-ну, смелее, гармонист!

- Отдайте за меня Галку!

Выпалил и молчит. И мама молчит. Что они там? Ну, как мама за ухватом тянется, она у меня такая – смеется, шутит, но как что не по ней, спуску не даст.

Слышу – звякнула бутылка о край стопки, пробулькала.

- Дело серьезное, парень. Жениться - это не на гармошке играть.

- Да что ж я – не понимаю? Я со всей серьезностью.

- Не знаю, какая у вас серьезность. Гармошку твою я слышала, вечером, когда Галку до дома провожал. А вот о чем шептались, пока прощались у калитки – не знаю. Но смотри у меня! – повысила голос мама.

- Ну, что Вы, Татьяна Романовна! Разве ж я Галку обижу, разве что себе позволю…

- Вот и не позволяй!

- Я по-хорошему пришел, по-правильному, как положено, а Вы!..

- Ладно, сиди, не вскакивай. По-правильному, так по-правильному, - успокаиваясь, проговорила мама.

Я слушала, затаив дыханье. Вообще я даже не думала, что мы с Лешкой когда-нибудь поженимся. Какая женитьба, мысли только о том были, хорошо ли чулок заштопала да как бы платье сестрино не испачкать. Ну, стояли у калитки, на звезды смотрели. Ну, девчонки подшучивали: «Вон твой Лешка пошел, никак к Маньке-передовичке. Знаешь, какие у передовичек задницы крепкие? Парни такие задницы, ой, как любят!» Ругалась я на них, краснела и убегала. А как ждала, чтобы вечер наступил, чтобы гармошку слушать, смотреть, как он кнопки перебирает и улыбается мне!

- Вот расскажи-ка мне, на что вы жить будете? – строго спрашивает мама.

- Я работаю, и Галка работает, - отвечает Лешка.

- Да ты в помощниках еще! Что у тебя за заработок? А семья это семья. И на поесть нужно, и на одеться, а дети пойдут – как справишься?

- Меня обещались к зиме в пильщики перевести. Или вообще в порт пойду, за речку, там заработки не то, что на фабрике.

- Вот, как переведут, так и приходи свататься! – как отрезала мама.

Я обмерла. Бросит он меня, точно бросит! Останусь я в девках до старости лет. И с фабрики меня уволят. И на лесоповал пошлют! Вспомнила тут я все свои беды, слезы из глаз брызнули, кулаком рот зажала, пальцы кусаю, чтобы не разреветься в голос. Слышу, Лешка что-то возражает, мама отвечает ему строгим голосом. Не смогла больше слушать – убежала на сеновал, плакала-плакала и уснула. Не снилось ничего.

Мама молча накрывает на стол, я отвожу глаза. Потом не выдерживаю и спрашиваю нарочито безразлично:

- Ну, как Лешка?

- А что Лешка?! – взвивается мама, - Ребенок малый твой Лешка! И чтоб на танцы больше ни ногой! Ешь и ступай на фабрику, а после работы чтоб сразу домой!

Дверью хлопнула, мелькнула за окном, опять я одна.

7.

И этот день пролетел, как не было его. На фабрику не пошла, начальница участка наверняка уже доложила парторгу о моем прогуле, а тот позвонил в горотдел. Вспоминала, как арестовывали инженера. Тот тоже оказался вредителем, да по нему это сразу было видно – глаза прятал, сутулился, ходил в очках, которые все время сползали, а он их поправлял да поправлял. Он вроде все делал, как надо, но в конце концов получилось, что исподтишка, а сам работал на американскую разведку. И план из-за его вредительства фабрика не выполняла.

С утра, помню, идем на фабрику, а у проходной черный фургон стоит, горотделовский, на нем начальник милиции на операцию за речку ездит самогонщиков гонять. При фургоне водитель Петр папиросу курит, красуется. «Что, Петруша, приехал? Неужели на фабрике самогонщики завелись? Не зря говаривали, что фабричные самогон из опилок гонят…» - «Нет, говорит, тут дело политическое», и дым колечком пускает. «Конечно, политическое! Самогон из опилок – куда ж подлее-то!», шутит кто-то из парней. «Дошутишься, прищуривается Петя, вот инженера возьмут, а потом всех остальных проверят». «Как инженера?», ахнули за спиной, «Да за что?» - «Известно за что!», Петруха важный, дым струйкой вверх пустил, папиросу придавил носком начищенного сапога, «за вредительство!». Медленно выговорил последнее слово, словно носком сапога старательно притушил.

Инженера потом выводили. Он словно еще больше ссутулился, глаза в землю, голову в плечи втянул – шпион, одним словом.

Мама с поля пришла. Не разговаривает со мной. Она молчит, ну и я молчу. Молчали-молчали, потом мама говорит: «Иди ягоду обирай. Чтоб до вечера два ряда кустов прошла». Это, значит, чтобы я на танцы не пошла. Насупилась я, ведро подхватила, дверью хлопнула, вышла в сад. Смородины много в этом году, варенья много получится. Люблю я, когда мама варенье варит, люблю сладкую пенку снимать и когда в доме все так сладко пахнет, так ягодно. Но сегодня никакой радости. Я сегодня враг народа, а кусты смородиновые – это мой лес пермский, и нужно мне этот лес весь спилить-повалить. Одна я в лесу, реву в голос, не умею я деревья пилить, не справлюсь, сгину совсем!

Наревелась вдосталь, принялась ягоду обирать. Дело нехитрое, только муторное. Стала напевать, Лешку представлять себе:

Вчера гармошка до утра
Играла упоительно.
Велела мама мне вчера
Чтоб я с тобой не виделась.

Теперь гармошке не сыграть
Заливисто по-прежнему.
Велела мама мне собрать
Все ягоды поспевшие.

Вчера гармошки говорок
Сыграл мне досвидания.
У спелых ягод - красный сок,
А у меня страдание.

Ах, кто тебя вернет назад,
С гармошкой голосистою?
Я выплачу свои глаза
На ягоды, на листья.

Обираю ягоду и пою вполголоса, жалею себя. Слышу, за кустами у забора кто-то переговаривается. Вытянула голову, вижу – девчата с нашего участка, - «Галка, иди сюда», зовут. Ноги стали ватными, пробралась я между колючими кустами к забору.

- Ты что на работу не ходишь? Начальница велела узнать.

- Ну, это… Мама не пускает… - говорю первое, что в голову приходит.

- Как это не пускает? Там же тебе прогул поставят! Почему не пускает? Давай мы с ней поговорим, – и к калитке собираются идти.

Ой-ой, думаю, эти поговорят.

- Не надо! Ничего не надо! Я сама с ней поговорю!

- Ох, темнишь ты что-то…

- Ничего я не темню! Поговорю и завтра приду… Идите, идите уже!

Девчата оглядываются, уходят. Я продолжаю обирать ягоду, в голове пустота, мысли совсем не думаются – как быть, как завтра, как маме сказать. Темнает, вдали тихо-тихо играет гармошка.

- Где ты там? – мама зовет. – Что в темноте по кустам шарахаешься? Иди в дом!

8.

Наутро на работу не пошла. В голове ватная пустота. Сижу у окна – смотрю на облака. Облака затянули небо без просвета, дует холодный ветер, гонит тучи, нет им конца – ни дождя, ни кусочка голубого неба – сожми зубы и терпи до весны. Долго, ой, как долго до весны! Сначала будет поздняя осень с дождями, потом наступит зима, дни будут короткими, нужно будет колоть дрова, топить печь, спать под ватным одеялом, вставать затемно, брести в черной пустоте на фабрику… А, нет, теперь уже не на фабрику, теперь уже на делянку, лес валить, хорошо, если поставят сучья обрубать, тогда еще ничего… Интересно, а валенки дадут, телогрейку, дело-то казенное, должны ведь? Иначе, какой с меня прок – околею в два дня на морозе… Гляжу на облака, мысли плывут вместе с ними, ватные, пустые, ничего не хочу, ничего не жду.

Вижу, - мама идет, почти бежит к дому. Что это, думаю, она так рано? День еще на дворе, а она уже домой… А я что скажу, почему я не на фабрике? Только успела это подумать, а мама уже на пороге, смотрит на меня, старается отдышаться, концы платка на груди комкает.

- Что ж ты, дочка, творишь? Работу прогуливаешь, рассказываешь людям, что я тебя не пускаю. Что с тобой? Неужели все из-за Лешки?

- Мама… Мамочка… - реву, все лицо мокрое.

Мама подошла, обняла меня, платком мое лицо утирает.

- Ты совсем не понимаешь, тебе прогулы напишут, сошлют на лесоповал, а вдогонку скажут - что отец в плен фашистам сдался, что дочь вредительница и враг народа! Дуреха дурехой! – ругает меня, а сама тоже ревет.

Наплакались, напричитались. Я сижу, всхлипываю, мама хлопочет – то тарелки примется расставлять, то лук достанет, перебирает, то воды в таз наберет, словно стирать собралась. Но вот – отставила таз, подошла, села напротив, смотрит на меня задумчиво.

- Замуж тебя не отдам, - заговорила. – У Лешки жить негде, а у нас и подавно – не на полатях же вам стелить, не в клети под осень поселять! И так пять ртов и все голодные.

Посидели, помолчали.

- Одевайся! – говорит, - Пойдем в отдел кадров.

- Мамочка, - заскулила я, - не надо в отдел кадров! Арестуют же меня!

- Вдову солдата с дочкой поди не заарестуют! – Пиджак одела парадный, платок шелковый пасхальный повязала, пошли. По дороге, по тропке, через поле, к проходной у речки. «В кадры я, насчет дочки», кивнула мама на проходной. Вахтер промолчал, отвернулся.

Вижу – девчата из-за ворот участка выглядывают, убежали, а к заводоуправлению подходим, нас начальница догоняет:

- Здравствуйте, Татьяна Романовна! Какими судьбами?

- Знамо, какими. Про дочку говорить иду, - с вызовом отвечает мама.

- Да, поговорить нужно, вот и парторг про Вас спрашивал.

- А что спрашивать? Вот она я, одна и за себя и за детей в ответе!

Отстала начальница, в сторону парткома свернула.

- Здесь сиди! – указала мама на скамейку у заводоуправления, - Ни шагу чтоб! Позову – зайдешь.

Сижу. Начальница участка с парторгом проходили, на меня не посмотрели. Девчата подбегали, «ну, ты что?» - «вот, с мамой пришла» - «а-а-а».

Со скамейки вид хороший, далеко видать. Ветер рвет барашки на реке, тащит кучевые облака отсюда и до самой дали заречной – сто километров облаков, словно сто километров ваты на небе, словно телогрейки кто стегает там, за горизонтом, и тащит, и тащит вату на себя – ни конца ей ни краю.

Здесь простеганные облака
В пустоте висят над рекой.
Так и кончится юность, пока
Разберусь я с проклятой тоской.

Неужели только на страх
Привела меня мама сюда?
Неужели на этих ветрах
Я без ватника навсегда?

Хоть выглядывай из окон,
Хоть забудься, напейся, влюбись -
Все утаскивает за горизонт
Облака, облака… Словно жизнь…

Вечность прошла. Миллион телогреек пошили там, за горизонтом, в пермских холодных краях, миллионы парней и девчонок теперь не будут мерзнуть на лесоповале, не зря отцы их на фронте кровь проливали, пропадали в снежных болотах. Народят девчата мальцов и будут те счастливы, будут сытыми и одетыми-обутыми, будут учиться в школах и в техникумах и вспоминать, как их матери себя не жалели, как мыкались в ватной пустоте, как боялись и хотели радоваться.

Распахнулась дверь, вышатнулась мама, как выпала, словно сейчас убежит вниз, к речке, кинется в барашки. Вышатнулась и остановилась, прямая, как тополь, прядь волос из-под платка выбилась. Подскочила я к ней, «что, мама?»

- Иди к кадровичке, - говорит мама, - заявление напишешь, по собственному желанию.

- По собственному? – переспрашиваю я.

- Ну, хоть не в Пермский край, спасибо отцу твоему покойному, не посмели дочь фронтовика обидеть. Поедешь к дяде Семену в Москву, пристроит как-нибудь…

Так я и уехала из дома, оставив пустоту за спиной и бесконечные ватные тучи на небе до горизонта. Сестра Лида лучшее платье отдала и туфли, мама платок новый из сундука достала да отрез на пальто, довоенный еще. С одним чемоданом уехала в город и начала там совсем новую жизнь.

АНТОЛОГИЯ ЭСТЕТОСКОПА выйдет в свет в июле 2015 года, но уже сейчас у вас есть возможность заказать ее и помочь нам в ее издании. Стоимость предварительного заказа книги с доставкой по России составляет 300 рублей.

Форма для предварительного заказа размещена справа. Одновременно с заказом вы можете отдать свой голос за включение в состав нашего поэтического АЛЬМАНАХА произведений одного из наших авторов, Сегодня в списке претендентов семь поэтов:
Б. Дмитрий Билько (Украина, Симферополь)
М. Кирилл Метелица (Беларусь, Витебск)
П. Рикардо Пеньяроль (Санкт-Петербург)
П. Антон Полунин (Украина, Киев)
С. Леонид Симкин (США, Лос-Анджелес)
Ш. Артур Шоппингауэр (США, Флорида, Бонита Спрингс)
Ш. Сергей Шуба (Новосибирск)

Впишите одну из этих фамилий в поле "Комментарий". Если вы желаете заказать несколько экземпляров АНТОЛОГИИ, исправьте сумму перевода на сумму кратную, количеству заказываемых книг (600, 900, 1200 и т.д. рублей). Выберите способ оплаты - при помощи карты VISA/Mastercard или Яндекс-деньгами и нажмите на кнопку "Купить".
В открывшемся после этого окне вам будет предложено вписать свои фамилию, имя, отчество, постовый адрес и адрес электронной почты. ФИО и почтовый адрес нам будут нужны для отправки вам почтового отправления, поэтому вписывайте эти данные очень внимательно.

ЭСТЕТОСКОП.2014_ПРОЗА

У нас осталось для вас несколько экземпляров альманаха ЭСТЕТОСКОП.2014_ПРОЗА.

Если вы любите держать в руках бумажное издание, если хотели бы иметь наш АЛЬМАНАХ в своей библиотеке и готовы поддержать Эстетоскоп рублем - закажите это издание, стоимость книги с доставкой составляет 600 рублей. Каждый из читателей, заказавший наш АЛЬМАНАХ, получает возможность отдать свой голос и часть денег за издание произведений того или иного автора в составе альманаха ЭСТЕТОСКОП_ПОЭЗИЯ.2015 и в ПОЭТИЧЕСКОМ СОБРАНИИ ЭСТЕТОСКОПА. Мы начали публиковать произведения авторов, которые на наш взгляд были бы интересны читателям нашего альманаха. Вы можете помочь нам определиться с окончательным составом авторов ЭСТЕТОСКОПА_ПОЭЗИЯ.2015. Сегодня в списке претендентов семь поэтов:
Б. Дмитрий Билько (Украина, Симферополь)
М. Кирилл Метелица (Беларусь, Витебск)
П. Рикардо Пеньяроль (Санкт-Петербург)
П. Антон Полунин (Украина, Киев)
С. Леонид Симкин (США, Лос-Анджелес)
Ш. Артур Шоппингауэр (США, Флорида, Бонита Спрингс)
Ш. Сергей Шуба (Новосибирск)

Впишите одну из этих фамилий в поле "Комментарий". Если вы желаете заказать несколько экземпляров АЛЬМАНАХА, исправьте сумму перевода на сумму кратную, количеству заказываемых книг (1200, 1800, 2400 и т.д. рублей). Выберите способ оплаты - при помощи карты VISA/Mastercard или Яндекс-деньгами и нажмите на кнопку "Купить".
В открывшемся после этого окне вам будет предложено вписать свои фамилию, имя, отчество, постовый адрес и адрес электронной почты. ФИО и почтовый адрес нам будут нужны для отправки вам почтового отправления, поэтому вписывайте эти данные очень внимательно.